Сколь глупыми были эти мысли, я поняла на рассвете в субботу. Боевики стали сгонять нас по коридору: "Просыпайтесь! К окнам, к окнам". Никто не хотел выставлять грудь под пули. Началась канонада в ритме футбольной кричалки "таа-таа-та-та-таа та-та-та-таа-та-та". "Быстро к окнам, иначе будем стрелять", - показывали нам дулами боевики. И вот я уже у окна столовой кричу "Не стреляйте!". Рядом отец, паренек-односельчанин и та самая визгливая старушка. Мы машем рубашками и простынями. В соседнее окно попадает пуля, женщину ранит стеклом. Мы тут же выламываем нашу раму. Впереди в дыму дерево. В какой-то момент с него падает человек. Потом на этом месте поставят памятник "альфовцам". Сзади подходит боевик с трубой-гранотометом. Выставляет его между мной и отцом, отойти не дает. Меня обжигает выстрелом. Боевик убегает к другому окну. Мы кричим неустанно. Мы не понимаем, как наши, российские солдаты могут стрелять по мирным людям. А они стреляют и одиночными, и автоматными очередями и палят из танков и бронемашин, которые гудят невдалеке за завесой дыма.
Стрельба стихает. Мы живы. В раздаточной комнатке под столом собирается человек пять подростков из моего села. Один, Сема, пришел с первого этажа. Его друга раскроила бомба. Он рассказывает такие ужасы, от которых наш третий этаж кажется раем. Пришел и молоденький семнадцатилетней чеченец с зеленой повязкой на лбу. Сказал, что он - "смертник". Всю его семью уничтожили российские войска, когда напали на Грозный. Ему остается только мстить. Мы слушали и ужасались, что ни о чем таком в своем тихом Буденновске в 300 километрах от Чечни и не задумывались. Пообещали этому чеченцу после освобождения дойти до Кремля и заставить Бориса Ельцина прекратить войну в Чечне. Это был синдром заложника. Мы поверили в благородные цели бандитов, забыв о невинно погибших и покалеченных соседях и родных, которых басаевцы положили во имя химеры "свободной Ичкерии".
Вдруг в одном из крыльев больницы - родильном доме - начался пожар на нашем, третьем этаже. Мы все сбегаем вниз, на второй. Но там гораздо страшнее. Снова начинается штурм, и сюда долетают артиллерийские снаряды. Отсюда боевики ведут активную оборону. Многие ранены и истекают кровью. Рекреация в середине этажа простреливается в огромные окна и выбоины. Я стараюсь не выползать за угол в нее. На меня давит толпа спустившихся вслед за мной. Я отчаянно хочу жить. Долго ли это продолжалось, не помню. Второй штурм тоже завершился ничем.
Мы поднялись обратно. Мой отец пошел носить трупы, я спряталась в раздаточной. На одном из мальчишек был пояс со святыми помощами. Я читала их вслух.
Самое страшное было позади, но мы об этом не знали. С боевиками начались полноценные переговоры. Мы молились, чтобы не было третьего штурма. Спас ли нас образ Богородицы, привидевшийся верующим в мареве неба, или все-таки глава правительства Виктор Черномырдин, которого потом сделали почетным жителем Буденновска, но в воскресенье, 18-го июня из больницы выпустили рожениц с детьми. Оставшимся дали поесть хлеба. В туалет мы ходили в сгоревшее крыло, на пепел, в сопровождении боевиков.
В понедельник боевики добились гарантий по безопасному отъезду из Буденновска. Пришли вербовать водителей и добровольцев из заложников. Мой отец поехал на автобусах с ними до Ханкалы. Я, уже прыгавшая от радости по тротуарам Буденновска после освобождения, следила за его судьбой по новостям. Была уверена - отряд бандитов ликвидируют по дороге в степи. Но их отпустили, чтобы ловить по одному еще как минимум 17 лет. Зато я выжила. И мой отец. Но потом был Буйнакск, "Норд-Ост", Беслан, взрывы в метро и еще много чего. Нужно ли было меня убить, доведя штурм больницы до конца или ликвидировав автобусы вместе с отцом, с правозащитником Сергеем Ковалевым и журналистами, в том числе иностранными? Кто-то до сих пор считает, что да. А я благодарна судьбе, что жива.
